•
❧
Оттон Фрейзингенский, возможно, является не самой видной фигурой интеллектуальной истории западноевропейского Средневековья, но зато – очень репрезентативной. Его вряд ли можно поставить в один ряд с такими учеными мужами, как Гильом Коншский, Гюго Сен-Викторский, Гилберт Порретанский или Пьер Абеляр, такими церковнослужителями, как Бернар Клервоский или Евгений III, такими государственными деятелями, как Людовик VII или Фридрих I Барбаросса. Но биография и сочинения Оттона – получившего превосходное образование аристократа, монаха пользовавшегося в первой половине xii века значительным влиянием ордена цистерцианцев, князя Церкви и автора одного из самых популярных в Средние века исторических сочинений, – позволяют глубже понять сложный, во многих отношениях противоречивый и, без сомнения, весьма продуктивный в культурном отношении исторический период: так называемое «Возрождение xii века».1 А, поскольку это «Возрождение» выросло из образовательной реформы (его предпосылкой стал расцвет соборных школ, результатом – возникновение университетов2) и сопровождалось заметным изменением представлений о роли знания, мудрости (и не только божественной, но и человеческой) в обретении спасения, то мы можем предположить, что Оттон в своих произведениях должен был отвести этим темам немаловажное место.
Свидетельством того, что эти вопросы и впрямь не оставляли фрейзингенского епископа равнодушным, служит наличие в его трудах множества на первый взгляд неуместных в исторических сочинениях отступлений, посвященных своеобразной «истории философии»: это довольно подробные рассказы о Сократе, Платоне и Аристотеле,3 Сенеке,4 Боэции,5 Абеляре,6 Гилберте Порретанском 7 или, к примеру, следующий тот час же за довольно лаконичным сообщением о восстании в герцогстве Саксонском «философский или, скорее, богословский экскурс»,8 заставляющий по-новому взглянуть на оттонову интерпретацию учения о расцвете и упадке земных царств. Разумеется, появление всех этих отступлений в тексте «Хроники» (и, конечно, «Деяний Фридриха») не случайно.
Говоря о принципах, на которые опирался при написании своей «Хроники, или Истории двух градов» Оттон Фрейзингенский, мы
обнаруживаем, что, какое бы определение не было нами избрано, под какую бы из распространенных и широко использовавшихся средневековыми
историографами схем мы не пытались «подогнать» произведение Оттона, - эти рамки окажутся ему тесны. В «Хронике» мы не найдем единой
точки отсчета, единой, сквозной хронологии 9: такой точкой становятся попеременно то начало
царствования легендарного ассирийского царя Нина, то основание Рима, то Рождество Христово, - и это помимо возникающих то и дело «малых»,
«внутренних», «вспомогательных» хронологий (тысяча тридцать второй или тысяча тридцать третий год после Потопа,10 тысяча сто шестьдесят четвертый со времен восстановления Вавилона при Семирамиде,11
тридцать пятый год правления Филиппа Македонского 12 и т. п.). Оттон упоминает и о Золотом и Железном
веках.13 Замысел «Хроники» не исчерпывается историей перехода власти от одной из четырех мировых держав к
Каждая книга «Хроники» посвящена определенному периоду истории Божественного и земного градов; в каждой из них история человеческого знания занимает особое место: если в первой книге «Хроники» речь ведется о его началах (изобретении письменности, установлении законов), то вторая содержит рассказ о великих философах, дошедших до пределов, положенных человеческому знанию, в третьей речь идет о своеобразном «синтезе» знания и Божественного откровения (именно здесь Оттон говорит о Филоне Александрийском, Дионисии Ареопагите, Оригене). Мудрость – непременный атрибут практически всех упомянутых на страницах «Хроники» церковных иерархов, трудившихся ради процветания Церкви. Так, описывая в четвертой книге царствование императора Феодосия,21 во времена которого град Божий существовал в мире и довольстве, Оттон перечисляет «славных мужей, почитаемых за их нрав, образ жизни и мудрость» (moribus, vita ac scientia): Мартина Турского, Амброзия Миланского, Северина Кельнского, св. Иеронима и тогда же крещенного Амброзием Августина. Вереницу этих «славных мужей» завершают современники Оттона Фрейзингенского, монахи и отшельники, панегириком которым завершается седьмая книга.
Итак, первая книга «Хроники» повествует, помимо всего прочего, о началах человеческого знания. Оттон очень кратко пересказывает
священную историю до времен Авраама, который, как он доказывает, являлся современником ассирийского царя Нина, и с рассказов о правлении
которого начинаются «анналы язычников».22 Это повествование открывается рассказом о потомках сына Адама
Сифа, родоначальника народа Божьего,23 которые «вплоть до седьмого поколения жили праведно». Оттон
приводит рассказ Иосифа Флавия, сообщающего, что они изобрели науку о небесных телах и их устройстве и имели письменность, поскольку
оставили записи о своих открытиях.24 Но со временем потомки Сифа отринули добродетель, и по этой причине
род человеческий был истреблен во время Великого Потопа, пощадившего лишь Ноя и его семейство. От сыновей Ноя, Сима, Хама и Иафета,
произошел род человеческий, вплоть до строительства Вавилонской башни говоривший на едином языке. По разрушении башни и смешении
языков обретенное некогда знание, казалось бы, было окончательно
Рассказ Оттона о завоеваниях Нина свидетельствует о том, что знание и власть в его понимании – соучастники: в самом деле, ассирийцы, согласно нашему историку, покорили почти весь Восток потому, что «люди были еще грубы и невежественны, не защищены оружием, не закалены сражениями и лишены знания военного дела, ибо не были они пока объединены никакими законами или науками».26 Поэтому изобретатели письменности,27 законодатели 28 и основатели городов 29 по праву становятся правителями народов, основывают царства, а после смерти им оказывают божественные почести. Обращает на себя внимание и тот факт, что обретение законов, по мнению Оттона, важнее даже умения обрабатывать землю: Греция, - говорит он, - народ которой знаменит мудростью и красноречием,30 «приняла семена от других стран, а от себя, как явствует из изложенной ранее истории, законы; она была научена судебным процедурам и законам прежде, чем получила в избытке хлеб».31 Неслучайны также и упоминания Оттоном Фрейзингенским легендарных мудрецов: Зороастра, прославленного Аристотелем и Демокритом,32 Гермеса Трисмегиста, написавшего «философские книги удивительной глубины»,33 Аполлона, изобретателя врачебной науки и создателя кифары.34 Роль образованности, знания очень важна: с ним связано возвышение народов и государств, причем упадок государства не означает гибели созданных его жителями наук и искусств, поскольку иные народы готовы у них учиться.35
Особое место занимает в первой книге «Хроники» краткий пересказ Священной истории. Именно в этих фрагментах Оттон и акцентирует внимание на взаимоотношениях двух градов. Сейчас же для нас наибольший интерес представляет тот факт, что «граждане» града Божьего: патриархи, судьи, пророки, - обладают мудростью иного рода. Им дано Божественное обетование (repromissio), они произносят пророчества,36 совершают чудеса и оставляют потомкам «исключительно полезные» (utile valde) книги. Их мудрость дарована Богом и не ставится под сомнение, как это происходит с «теологами, возвещающими о лжебогах».37 Но существование этих мудрецов не обесценивает человеческое знание и не унижает философов, которым не была явлена Божественная истина.
Именно такой вывод можно сделать, прочитав подробнейший рассказ Оттона Фрейзингенского о великих мудрецах Древней Греции. Упомянув Фалеса Милетского,38 одного из легендарных семи мудрецов, наследовавших упомянутым выше «теологам», он обращается к тем, кто «предпочитает зваться скромным именем “философов”, то есть “любителей мудрости”, а не “мудрецов”» 39: Пифагору, Сократу, Платону и Аристотелю. Последние названы «славнейшими из философов» (omnium philosophorum clarissimis viris): один из них рассуждает о Творце и о создании мира и человека,40 другой изобрел «искусство или мастерство» (artis seu facultatis) логики.41 Но особенно интересно то, что, упомянув о существовании традиции, согласно которой Платон во время своего путешествия в Египет слышал проповедь Иеремии, наставившего его в делах веры,42 Оттон спешит эту традицию опровергнуть: семь мудрецов, - говорит он, - жили во времена Египетского пленения, то есть после смерти Иеремии, а Платон – после семи мудрецов. «Поэтому верно утверждение говорящих, будто он [Платон] и другие философы постигли благодаря природной остроте разума незримое словно бы посредством зримого. Ибо все, что может быть открыто человеческой мудрости касательно природы Бога, они открыли, все, за исключением того, от чего зависит окончательное спасение. Это узнается по милости Иисуса Христа и благодаря кротости сердца».43
Таким образом, в разрешении вопроса о соотношении разума и веры Оттон Фрейзингенский является наследником традиции, основоположником которой был Августин. Епископ Гиппонский утверждал, что существует два пути постижения истины: разум и вера, авторитет. Вера предшествует знанию: что бы мы не пытались понять, нам сначала нужно довериться чужому суждению на этот счет, а затем уже, получив первое представление о предмете, глубже его исследовать, приобретая знание. Так, чтобы изучать св. Писание, нужно сперва прочитать его, доверяя каждому слову, и лишь затем начать истолковывать темные места, проясняя смысл прочитанного.44 Следовательно, без веры нет знания, но и знание, получаемое, таким образом, посредством веры, выше одной лишь веры без знания. Однако достичь полного знания без веры невозможно.
Несомненно, знакомство с работами Аристотеля только укрепило Оттона в его взглядах на соотношение веры и знания: ведь «все доказывающие науки применяют аксиомы»,45 то есть утверждения, принимаемые без логического доказательства в силу их непосредственной убедительности. Догматы веры (во всяком случае, некоторые – другие могут быть доказаны) следует рассматривать как аксиомы, но это не отменяет как возможности постижения Божественных истин человеческим разумом, так и возможности обратиться к языческим философам, чтобы, опираясь на их суждения, приблизиться к постижению этих истин. Со своей стороны, языческие философы вполне могли бы, считает Оттон Фрейзингенский, счесть христиан своими собратьями, которым Божественное откровение позволило достичь той полноты знания, к которой сами они тщетно стремились.46
Иллюстрацией к сказанному может служить рассказ о двух философах раннехристианских времен: Сенеке и императоре Юлиане Отступнике. Одно из писем Сенеки, «скорее христианина, чем философа» (non tam philosophus quam pene Christianus) Оттон цитирует, говоря о третьей Пунической войне и о Сципионе Африканском,47 но о самом философе подробнее говорит в третьей книге «Хроники», когда порицает Нерона, помимо (и превыше) прочих его преступлений, за то, что тот не спас от смерти своего учителя. Сенека, пишет епископ Фрейзингенский, был знаменит своим образом жизни и ученостью. Он не только занимался философией, но и вел переписку с апостолом Павлом, а Иероним в своей книге «О знаменитых мужах» (о жизни и сочинениях отцов Церкви и церковных писателей первых четырех веков) поместил его имя среди имен христиан.48
Таков пример настоящего философа, который в поисках мудрости обращается к открытым христианам истинам. Совсем иную картину рисует Оттон, ведя повествование об императоре Юлиане.
Юлиан Отступник, считавший, что предотвратить гибель Империи и вернуть ей былое величие можно, восстановив культ древних богов, оценивался как своими современниками-христианами, так и их потомками крайне отрицательно, несмотря на то, что никаких гонений император не открыл, а просто провозгласил свободу вероисповедания. Этим определяется и та характеристика, которую дает ему Оттон Фрейзингенский 49: он пишет о том, что Юлиан узурпировал власть, о гонении на Церковь, осуществляемом, правда, «скорее хитростью, чем силою» (arte potius quam vi), и выражавшемся в наложении запрета христианам участвовать в играх, принимать военную присягу и владеть имуществом. И хотя в начале царствования император вернул из изгнания епископов, а его образ жизни был прост и целомудрен, хотя «он посвятил себя учению, и, бодрствуя ночами, писал, а днем читал в Сенате то, что написал», хотя «он ставил философов превыше всех людей; из всех императоров он один со времен Юлия Цезаря предавался философии»,50 - все это, утверждает Оттон, было лишь притворством. Юлиан не был философом, он лишь «из-за изощренности ума желал следовать философам»,51 он начал безумную войну с персами, чтобы в подражание Александру подчинить себе целый мир, он приносил людей в жертву языческим богам и занимался колдовством (magica arte). Императору противопоставляются подлинные философы того времени: Марий Халкедонский, Василий Кессарийский и Григорий Назианзин. Юлиан отнюдь не дискредитирует философию, скорее, его философские занятия, которые не приводят его к познанию доступной, уже данной в Божественном Откровении истины,52 унижают его, превращая в слепца, который не желает исцеления.
В отличие от Юлиана, действительно ослепший к старости Марий Халкедонский, осмелившийся открыто порицать императора, духовно зряч, и его спокойное достоинство делает особенно заметным притворство Отступника, только лишь «принявшего вид невозмутимого философа» 53 (tanquam philosophicae patientiae). Именно Марий и другие «знаменитые граждане града Божьего», а вовсе не император-язычник, наследуют философам древности. Неслучайно именно Павел, превзошедший мудростью прочих апостолов, отправляется проповедовать в Грецию, «самую ученую из всех стран, источник всякой философии».54
Стоит обратить внимание на то, что и как Оттон сообщает о тех, кто воспринял слова Евангелия буквально и, оставив семью и имущество, последовал за Христом. Рассказ о монахах-пустынниках, учениках Антония, краток и достаточно традиционен: историк говорит о многих тысячах святых в египетской пустыне, перечисляет имена наиболее известных, отмечает, что славу они стяжали благодаря многочисленным знамениям и апостольским чудесам и отсылает любопытствующих к Иерониму.55 Интересно другое: фрейзингенский епископ называет этих людей «философствующими в пустыне» (in heremo philosophantibus). Можно было бы не придавать значения этим словам, но несколько выше, повествуя о Василии Кессарийском и Григории Назианзине, Оттон использует почти то же сочетание слов: заняв высокие церковные должности, Василий и Григорий вынуждены отказаться от «философской и уединенной жизни» (philosophicae et heremiticae vitae).56
Это сочетание уединения с занятиями философией заставляет вспомнить об одном фрагменте из уже упоминавшейся «Церковной истории» Евсевия Кессарийского. Евсевий рассказывает о том, как проповедь апостола Марка в Египте привела к появлению многочисленных общин так называемых «терапевтов», верующих, «усердно упражнявшихся в любомудрии», и о посвященной описанию их образа жизни книге Филона Александрийского.57 Согласно Филону, условием вступления в общину был добровольный отказ от имущества и контактов с внешним миром. День посвящался чтению и изъяснению св. Писания, сочинению псалмов и гимнов и созерцанию; стремясь к мудрости, верующие готовы бывали пренебречь пищей и сном, отвергая телесные удовольствия ради духовных.
То, что Евсевий помещает рассказ о «терапевтах» в самом начале своей «Истории», на последующих страницах которой можно найти имена отдельных аскетов, но практически невозможно – описания особого аскетического образа жизни, разделяемого многими, знаменательно. Еще важнее тот факт, что он не упоминает об имевшем место во времена гонений вынужденном массовом бегстве христиан в пустыню. «Терапевты» - это элита, сознательно избирающая пустыню и аскезу, поскольку этот, казалось бы, новый образ жизни, является продолжением и развитием древнего, восходящего едва ли не к пифагорейцам.
Разумеется, такие «общины философов» были скорее исключением, чем правилом, а благодаря свидетельствам очевидцев, первым монастырским уставам и житиям святых мы знаем, что виды монашеского общежития, как и образы жизни отшельников-аскетов, были весьма разнообразны.58 В самом деле, если придерживаться того мнения, что своим возникновением монашество обязано исключительно св. Антонию, то непонятным окажется то, как движение, предполагавшее крайний аскетизм и радикальный разрыв связей с миром, могло привести к появлению средневекового монашества, втянутого в экономическую, политическую и культурную жизнь своей эпохи, оказывавшего на нее значительное влияние? 59 Как бы то ни было, для нас важно то, что Оттон Фрейзингенский рассматривает монашество (и клир в целом) как возможность соединить ученость этого мира с дарованной в Откровении Божественной мудростью. Подтверждением этому могут быть его многочисленные, хотя и сжатые, рассказы о философах-христианах, знаменитых учителях и проповедниках,60 чьи книги «и до сей поры крайне полезны гражданам града Божьего».61
Благодаря заслугам и молитвам этих мудрых и святых людей, обремененный грехами и «испускающий, будучи слишком старым, последнее дыхание» 62 мир все еще продолжает существовать.63 Оттон подробно описывает 64 эти «разнообразные сонмы святых» (diversa sanctorum agmina), которые объединяет тот факт, что они в соответствии со словами Евангелия отреклись от своих желаний, имущества и семей. Некоторые из них живут в городах, другие бегут от мира, но и те, и другие «проводят свои земные жизни в небесной и ангельской святости, блюдя целомудренный образ жизни и чистую совесть».65 Они живут вместе в монастырях или церквях, и сердце и душа у них одна на всех, а потому все, что они ни делают, делают сообща. Их день целиком занят молитвами, чтением и работой, и они с радостью готовы предпочесть духовную пищу телесной, а созерцание – отдыху. Они стремятся избегать всех грехов, даже тех, которые из-за своей распространенности и привычности кажутся незначительными, и потому регулярно собираются, дабы каждый мог исповедаться в грехах и принять наказание, которое должно послужить к исправлению. Их облачение символизирует ангельскую чистоту их жизни. «Сияют их добродетели, и сами они часто поддерживаемы Божественным Откровением и зачастую, к концу жизни, утешаемы видениями Господа и ангелов. Они исцеляют недужных, изгоняют демонов и временами благодаря созерцанию способны предвкушать сладость Небесного отечества, насколько возможно в этой жизни».66 Кроме того, есть еще анахореты и отшельники, которых намного меньше, чем монахов, но которые равны или даже превосходят их суровостью жизни (vitae austeritate).
Все эти люди, своею святостью огражденные от превратностей этого мира, уже обладают тенью, предчувствием знания грядущего вечного покоя. В самом деле, блаженство святых в Небесном Иерусалиме должно заключаться именно в возможности созерцания (contemplacionis) Бога,67 а такая возможность может быть им время от времени дарована. Отметим, что устав ордена цистерцианцев, к которому принадлежал и Оттон, был специально упрощен, чтобы сделать главной целью, смыслом монашеской жизни созерцание, которое, без сомнения, превыше жизни практической; жизнь теоретическая, философствование могло привести к жизни созерцательной, и в этом заключалась ее ценность. Монастырь с его порядком и тишиной, дающими возможность сосредоточиться, подготовиться к будущей жизни, становился как бы преддверием рая. Интересно, что с райским садом в xii веке сравнивали преимущественно именно монастырь, а не церковь в целом.68
Однако может создаться впечатление, что к концу «Хроники» тема знания, мудрости отходит на второй план. Если не считать рассказа о монашеских орденах и об отшельниках, в двух последних книгах «Истории двух градов» очень мало сообщений, которые могли бы стать частью той «истории знания», которую мы пытаемся проследить.
И тут нам следует вспомнить о том, что перу Оттона Фрейзингенского принадлежит не только «Хроника». «Деяния Фридриха», в которых повествуется о событиях, современником которых был историк, содержат, как уже отмечалось выше, пространные и подробные рассказы о взглядах современников Оттона, а также изложение его собственных суждений по некоторым вопросам. Кроме того, существует письмо, адресованное епископом Фрейзингенским канцлеру императора Фридриха Райнальду. Письмо это прилагалось к подготовленной специально для Фридриха второй редакции «Хроники», и содержало просьбу отнестись к «Хронике» благосклонно и, если понадобиться, стать для нее благожелательным комментатором. Оттон обращается к Райнальду «не как к человеку невежественному, а как к философу» (non ut rudi, ser ut philosopho), начинает письмо ссылкой на Боэция, называя занятия философией высшим возможным утешением в жизни,69 и объясняет, что при написании своего труда он руководствовался философией же, в первую очередь – грамматикой, учащей «отбирать то, что соответствует замыслу, и избегать того, что препятствует его осуществлению».70 Вкратце рассказывает он о композиции сочинения и завершает письмо ссылкой на пророчества о разрушении последнего царства, точнее, на известное место Книги Даниила.71
Принято считать, что написать «пессимистическую» «Хронику», полную стенаний о плачей об одряхлевшем мире, Оттона Фрейзингенского побудила ожидаемая им неизбежная и скорая погибель мироздания. Власть, благочестие и знание прошли полный путь с Востока на Запад, и теперь всему этому предстоит кануть в бездну. Однако конец раз за разом откладывается, дела этого мира как-то сами собой приводятся в порядок, чтобы через некоторое время снова придти в упадок.72 Пытаясь определить, какова внутренняя логика «Хроники», каким правилам подчиняется ход истории, Йозеф Шмидлин (Schmidlin) выделяет два аспекта единого закона 73: «закон всеобщей изменчивости» и «закон бедствий». Он полагает, что, с точки зрения Оттона, эти законы внутренне присущи миру, естественны, прирождены, но не обосновывает это свое предположение.
В свою очередь, решая ту же проблему, Йозеф Кох 74 обращает внимание на комментарии Оттона к сообщению о восстании саксонцев против своего князя . Отметив, что прочим князьям не следует оставлять этот прискорбный инцидент без внимания, историк мотивирует необходимость вмешательства тем, что врач, зная о природной слабости, неустойчивости человеческого тела, знает и о том, что лучше быть на пути к совершенному здоровью, чем быть полностью здоровым, поскольку природа человека такова, что, достигнув такого состояния, он вскоре неизбежно опять заболеет. Причиной тому – многосоставность, сложность тела: его части просто не могут долгое время пребывать в состоянии равновесия.76 Как указывает Йозеф Кох, это доказательство заимствовано у Гиппократа, и сам факт, что Оттон считает возможным и необходимым обратиться за комментарием к области врачебного искусства, много говорит и о роли знания в xii веке, и об Оттоне, который, таким образом, доказывает, что он - «современный мыслитель».77 Нам же следует лишь отметить, что как раз начиная с xii века получают широкое распространение идеи о микрокосме и макрокосме, возможности соотнесения человеческого тела и мироздания, объяснения одного посредством другого. И в этом случае приведенное выше доказательство Гиппократа может объяснить причину постоянных перемен от лучшего к худшему и наоборот, о которых повествует в своей «Хронике» Оттон.
Таким образом, оказывается возможным прочитать «Хронику» не только как собственно изложение истории «от Адама» до дней сочинителя, или историю взаимоотношений земного и небесного городов, или «горестную трагедию» о несчастьях смертных, но и как пространный, содержащий множество примеров трактат о взаимосвязи веры и разума, теологии и философии. «Хроника, или История двух градов» не просто содержит рассказ об этих взаимосвязях; ее композиция, внутренняя логика, цель, с которой она написана, - являются иллюстрацией взглядов Оттона Фрейзингенского, дают понять, как именно трактовал эту ключевую для всей средневековой мысли проблему.
© М. В. Семиколенных, 2009.
Примечания:
Своим возникновением термин «Возрождение xii века» обязан американскому медиевисту Ч. Г. Хескинсу
(C. H. Haskins), в 1927 году опубликовавшему работу, озаглавленную The Renaissance of the Twelfth Century (Cambridge, 1927). В
своей монографии Ч. Г. Хескинс понимал «Возрождение xii века» как явление, сводившееся, прежде всего, к оживлению интереса к
античной литературе и сочинениям авторов классической древности. Впоследствии под это понятие были подведены различные явления
общественной и интеллектуальной жизни той эпохи.
[Назад]
Подробнее об этом см., например: Ле Гофф, Ж. Интеллектуалы в Средние века. СПб., 2003. С. 20 и ff. Southern,
R. W. Scholastic Humanism and the Unification of Europe. V. i. Oxford, 2002.
[Назад]
Chron. II. 8. и II. 19.
[Назад]
Chron. III. 15.
[Назад]
Chron. II. 1.
[Назад]
Gesta. I. 49-51.
[Назад]
Gesta. I. 48-58, 61. По свидетельству своего секретаря капеллана Рахвина, лежа на смертном одре и беспокоясь о том,
верно ли он изложил взгляды Гилберта Порретанского, Оттон назвал последнего наставником (magister Gilebertus). Gesta. IV. 14.
[Назад]
Gesta. I. 5; переход от изложения событий недавней истории к философским рассуждениям о причинах вещей
логически оправдан завершающим рассказ о восстании объяснением краткости, тяжести и превратности человеческой жизни подчинением
общему порядку вещей: ‘Cum enim homo natus ad laborem, brevi vivens tempore, natura tamquam ex multis composita ad dissolutionem tendente,
numquam in eodem statu manere valeat, si in summo fuerit, mox eum declinare oportebit’.
[Назад]
Следует отметить, что в Истории против язычников Павла Орозия, послужившей для Оттона образцом и ставшей
одним из основных источников материала, такая сквозная хронология наличествует: «нулем» орозиевой системы координат является год
основания Рима. События, предшествующие появлению Вечного города, датируются годом «до основания Города». Историки времен Античности и
Раннего Средневековья, как правило, вели счет времени «по Олимпиадам» или «по императорам» (последней системы придерживается, например,
Евсевий Кессарийский, Церковную историю которого Оттон неоднократно цитирует). Отсчет времени от Рождества Христова был впервые
введен упоминаемым Оттоном Фрейзингенским в Хронике (V. 18) Бедой Достопочтенным в 713 г.
[Назад]
Chron. I. 6.
[Назад]
Chron. I. 31.
[Назад]
Chron. II. 24.
[Назад]
Chron. I. 25-26.
[Назад]
Впервые эта историческая «теория» была подробно разработана Орозием в Истории против язычников.
[Назад]
Представление о направленном на Запад векторе исторического развития существовало еще в античную эпоху (см.,
например, Юстин Марк Юниан. Эпитома сочинения Помпея Трога Historia Phillippicae, XXX. 4, XXXVI. 4), а уже в христианскую
приобрело эсхатологический смысл.
[Назад]
Otto von Freising. Chron., Prol. lib. I: ‘non tam historias quam erumpnosas mortalium calamitatum tragedias’.
Употребление слова трагедия в этом смысле характерно для епископа Фрейзингенского: рассказывая в сильно отличающихся от хроники своим
настроением Деяниях Фридриха о Втором крестовом походе и о неудачах крестоносцев он довольно резко обрывает рассказ, потому что, как
он отмечает «мы задумали написать не трагедию, а доставляющую радость историю» (Otto von Freising. Gesta, I, 46: ‘non hac vice tragediam,
sed iocundam scribere proposuimus hystoriam’). Интересно, что практически сразу после этого заявления Оттон переходит к рассказу о Гилберте
Порретанском.
[Назад]
Восьмерка естественным образом отсылает нас к представлению о Великой Неделе и о следующим за Субботой Суббот
вечным Восьмым днем (на такую ее интерпретацию указывает и сам Оттон: Chron. VIII. 34), четверка – прежде всего, к Евангелию.
[Назад]
То, что Оттон Фрейзингенский необыкновенно «объективен» для средневекового историографа, отмечалось многими
исследователями его работ: подробнее об этом см., например, Mierow, Ch. C. Bishop Otto of Freising: Historian and Man //
Thransactions and Proceedings of the American Philological Association. V. lxxx, 1949. PP. 393-402.
[Назад]
Southern, R. W. Scholastic Humanism and the Unification of Europe. V. i. Oxford, 2002. P. 209.
[Назад]
Термин translatio sapientiae используется Оттоном в Хронике (V. Prol., VII. 35) наряду с translatio
potentiae и translatio religionis. Интересно, что три «первых» языка: еврейский, греческий и латинский, - названы Оттоном «первыми» из-за того,
что еврейский – язык древний, на котором говорили те, кто поклонялся Богу, греческий – язык красивый, к тому же – язык знания, латынь же – язык
власти и также знания. Chron. I. 27.
[Назад]
Chron. IV. 18. Ко времени Феодосия Оттон относит слияние земного и Божьего городов и образование civitas
permixta (Chron. V. Prol.).
[Назад]
Chron. I. 5.
[Назад]
Chron. I. 2.
[Назад]
Иосиф Флавий. Иудейские древности, I, 2 (3).
[Назад]
Оттон следует тут традиции, согласно которой утрата полноты знания Бога была следствием грехопадения. Восполняя
утраченное и постигая законы природы, средневековые интеллектуалы пытались вернуть человека к состоянию, предшествовавшему грехопадению:
обладая знанием о мироустройстве, можно было до некоторой степени постичь Божественный замысел и, таким образом, саму природу Божества
(не забывая, правда, что достичь полноты знания Бога невозможно без Откровения).
[Назад]
Chron. I. 6: ‘homines adhuc rudes et agrestes nec armis tutari nec bellis exercitari nec rerum belllicarum scientia prediti
fuerant, quippe qui nullis adhuc legibus aut disciplines in unum coierant’. Здесь же Оттоном приводятся фрагменты из Церковной истории
Евсевия Кессарийского и из трактата Цицерона О нахождении материала, в которых описывается дикое, звериное состояние людей, еще не
имеющих ни обычаев, ни законов, ни даже сколь-нибудь постоянных поселений.
[Назад]
Например, Ио, дочь Инаха, правительница Эфиопии, почитаемая египтянами как величайшая богиня (Исида) за
изобретение египетской письменности (Chron. I. 11) Кадм, создавший греческие письмена и нимфа Кармента, придумавшая латинский
алфавит (Chron. I. 24).
[Назад]
Например, царь аргивян Фороней и брат его Фегей, при которых Греция впервые была обучена законам и судебным
установлениям. Chron. I. 11.
[Назад]
Например, сын Нина и пасынок Семирамиды Требет, который, как гласит предание, основал в Галлии город Тревер и дал
свое имя племени треверов. Chron. I. 8.
[Назад]
Chron. I. 27.
[Назад]
Chron. I. 16: ‘Grecia… aliunde segetes in se et a se, ut ex priori patet hystoria, accepit leges, prius informatur iudiciis et
legibus, quam redundet panibus’.
[Назад]
Chron. I. 6.
[Назад]
Chron. I. 16.
[Назад]
Chron. I. 24.
[Назад]
Так, Оттон приводит свидетельство Иосифа Флавия о том, что сам Авраам учился у халдеев (народа, которому в
Хронике отведено довольно скромное место) астрономии (Chron. I. 7), и утверждает, что египтяне научились астрономии и арифметике
именно у него (Chron. V. Prol.). Постоянный рефрен к рассказам о пророках, историках и философах: «Они написали крайне полезные
книги».
[Назад]
Интересно, что, ссылаясь на Августина (De Civ. Dei, XVIII, 23), Оттон относит к гражданам Божьего града и ставит в
один ряд с Иовом Эритрейскую Сивиллу, произнесшую пророчество, в котором будто бы предсказывалось воплощение, страсти и второе
пришествие Христа.
[Назад]
‘Theologi, qui de diis falsis canerent’. Chron. I. 24. Речь идет об Орфее, Мусее и Лине.
[Назад]
Chron. II. 5.
[Назад]
Chron. II. 8: ‘qui verecundo magis philosophorum, id est amatorum sapientiae, quam sapientium appellari maluerunt
nomine’.
[Назад]
Речь идет о диалоге Тимей, столь значимом для представителей Шартрской школы.
[Назад]
Оттон вставляет в свою Хронику достаточно подробный рассказ об Органоне Аристотеля, называет все входящие в него книги, дает каждой краткую характеристику и приводит обширные цитаты из книг О софистических опровержениях и Об истолковании.
[Назад]
Представление о том, что древнегреческие философы были учениками кого-то из пророков восходит к первым векам христианства, ко временам полемики между христианами и язычниками: намек на это есть, например, в «Октавии» Марка Минуция Феликса (главы 19, 34 и др.); большую древность христианских писателей относительно языческих поэтов и философов доказывал Лактанций в трактате О Божественных установлениях (IV.5.4), хотя он не делал из этого вывода, что вся языческая мудрость является заимствованием мудрости ветхозаветной (Тюленев, В. М. Лактанций: Христианский историк на перекрестке эпох. СПб, 2000. С. 52-53).
[Назад]
Chron. II. 8: ‘Unde non inconvenienter arbitrari sunt, qui eum cum ceteris philosophis naturaliingeniotanquamper visibilia invisibilia comprehendisse dixerunt. Omnia enim, quae de divina natura humana ratione investigari possunt, invenerunt, exceptis his, in quibus summasalus consistit, quae per gratiam Iesu Christi a mansuetis corde cognoscuntur’.
[Назад]
О христианском учении, IX, 14. // Антология средневековой мысли: Теология и философия европейского Средневековья / пер. С. С. Неретиной. СПб., 2008. – с. 73.
[Назад]
Метафизика, 997a4-11.
[Назад]
Там же (Chron. II. 8) Оттон упоминает фрагмент Исповеди Августина (VII. 9), где тот говорит, что нашел у платоников те же истины, что и в начале Евангелия от Иоанна, за исключением: «И слово стало плотию» (1:14).
[Назад]
Chron. II. 40.
[Назад]
Chron. III. 15.
[Назад]
Chron. IV. 10.
[Назад]
Ibid.: ‘lectionique nocte vigilans et scribens, die scripta in senatu recitans, operam dedit. Unde et philosophos super omnes amplexatus solus imperatorum post Iulium Cesarem philosophae studium coluit’.
[Назад]
Ibid.: ‘ex subtilitate ingenii philosophos sectare volens’.
[Назад]
Оттон Фрейзингенский не преминул заметить, что Юлиан не только воспитывался для того, чтобы стать преподавателем (lector), но даже и сам был духовным лицом (clericus). Chron. IV. 9.
[Назад]
Ibid.
[Назад]
Chron. III. 14: ‘Paulus, qui alios sapientia precellebat, omnium prudentissimam tociusque philosophiae fontem adiit Greciam’.
[Назад]
Chron. IV. 14.
[Назад]
Chron. IV. 10.
[Назад]
Евсевий Кессарийский, Церковная история, II, 16-17. В своем сообщении о Филоне Оттон Фрейзингенский упоминает именно эту книгу (Chron. III. 12).
[Назад]
Подробнее об этом см. Goehring, James E. The Origins of Monasticism // Resent Studies in Early Christianity. A Collection of Scholarly Essays. V. 5. Forms of Devotion: Conversion, Worship, Spirituality and Asceticism. Ed. by E. Ferguson. NY, London: Garland Publishing, Inc., 1999. PP. 211-231.
[Назад]
Эксле, Отто Герхард. Проблема возникновения монашества // Другие Средние века. К 75-летию А. Я. Гуревича / Сост. И. В. Дубровский, С. В. Оболенская, М. Ю. Парамонова. М. – СПб., 1999. С. 358-375. Эксле приходит к выводу, что у истоков монашества стоял не только аскет-отшельник Антоний, но и его младший современник Пахомий, ключевым понятием для которого была не аскеза, а община. Созданный Пахомием устав предполагал дисциплину, «унифицированность» быта и умеренность без крайностей аскезы, а также изменение роли труда, превратившегося из средства жизнеобеспечения и инструмента аскезы в исполненную смысла созидательную деятельность, требующую к себе уважения. Кроме того, вместо свойственной сторонникам крайне аскезы «общей враждебности культуре», пахомиане были склонны к бережному, даже трепетному отношению к плодам учености.
[Назад]
Среди этих довольно многочисленных философов особо видное место занимают Дионисий Ареопагит (Chron. III. 24) и Климент Александрийский (Chron. III. 25). Также важен рассказ об Оригене (Chron. III. 27-35), жизнь которого полностью соответствовала христианскому идеалу, но который вследствие ошибки отклонился от ортодоксии. В рассказе об Оригене особенно интересно замечание о том, что перед его глазами был не только воодушевляющий пример мучеников, но и «наставники и красноречивейшие писатели» (doctores et scriptores disertissimi), ведшие его к мудрости (Chron. III. 27).
[Назад]
Здесь нельзя не упомянуть Боэция, о пленении которого Теодорихом Оттон рассказывает в самом начале пятой книги Хроники. Оттон перечисляет книги, написанные «последним римлянином», уделяя особое внимание его переводам трактатов Аристотеля и комментариям на них.
[Назад]
Chron. V. Prol.: ‘tanquam ultimi senii extremum spiritum trahentem’.
[Назад]
Chron. VII. 34.
[Назад]
Chron. VII. 35.
[Назад]
Ibid.: ‘Eque tamen omnes vitae et conscientiae puritate ac sanctimonia caelesti et angelica in terries vita degunt’.
[Назад]
Ibid.: ‘virtutibus coruscant, divina revelatione sepius sublevantur, angelica et dominica visione in exitu vitae crebro consolantur. Infirmos curant, demones fugant caelestisque patriae dulcidenem, quantum in presenti licet, per contemplacionem interdum pregustant’.
[Назад]
Chron. VIII. 33.
[Назад]
Constable, Giles. Renewal and Reform in Religious Life: Concepts and Realities // Renaissance and Renewal in the 12th Century. Ed. by Robert L. Benson, Giles Constable, Carol D. Lanham. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1982. P. 48.
[Назад]
‘…in omnibus philosophiae disciplinis ediscendis atque tractandis summum vitae positum solamen existimem’. По-видимому, понимать эти слова следует в том смысле, что труд, к которому приложено письмо, служил Оттону утешением перед лицом превратностей судьбы и ненадежности дел земных.
[Назад]
‘…eligere ea, quae conveniunt proposito, et fugere, quae impediunt propositum’.
[Назад]
Дан 2:34.
[Назад]
Такое впечатление производит Хроника с самого начала рассказа о событиях времен Спора об Инвеституре; такое же
впечатление может оставить знакомство с Деяниями Фридриха.
[Назад]
Schmidlin, Joseph. Die geschichtsphilosophische und kirchenpolitische Weltanschauung Ottos von Freising. Freiburg im
Breisgau, 1906. – S. 39 ff.
[Назад]
Koch, Josef. Geschichtsphilosophie Ottos von Freising // Geschichtsdenken und Geschichtsbild im Mittelalter.
Ausgewählte aufsätze und arbeitein aus den Jahren 1933 bis 1959. Herausgegeben vor Walther Lammers. Darmstadt, 1961. S. 321-349.
[Назад]
GF I. 4.
[Назад]
Ibid.: ‘Optime enim a physicis fallaciam complexionum considerantibus dictum cognoscitur: Melius est ad summum quam in
simmo. Cum enim homo natus ad laborem, brevi vivens tempore, natura tamquam ex multis composita ad dissolutionem tendente, numquam in eodem
statu manere valeat, si in summon fuerit, mox eum declinare oportebit’.
[Назад]
Koch, Josef. Geschichtsphilosophie Ottos von Freising. S. 327. Процитированное выше доказательство дает Оттону
возможность в следующей главе обратиться к рассуждению о причинах вещей.
[Назад]
•
❧