Предисловие

тот труд был начат, по меньшей мере, тридцать лет назад; отдельные части данного тома (как и последующих) создавались на протяжении всего этого периода. В своей работе Западноевропейское общество и церковь в Средние века (1970)1 я трактовал средневековую Церковь как явление социальное и политическое, а в вышедшем в том же году Средневековом гуманизме2 рассмотрел разнообразные аспекты интеллектуальной истории и истории отдельных людей. Именно в период написания двух этих книг необходимость более скрупулезного исследования связей между теми созданиями xıı и xııı веков, что имели отношение к интеллектуальной жизни и к сфере управления, исследования, которое позволило бы глубже понять основы устроения европейской жизни, становилась все более ясной. В частности, невозможно разобраться в тонкостях церковной организации тех веков, не разобравшись сначала в школьных программах. Собранные вместе, эти учебные рограммы представляют собой попытку сделать тварный мир и его взаимоотношения с вечным Бытием Божиим и небесными иерархиями понятным настолько, насколько это позволяет ограниченность способностей падшего человека. Использовавшиеся для достижения этого понимания методы были также и теми методами, которые, как полагали, необходимы для установления порядка во всех человеческих отношениях, – как церковных, так и светских, – и способны справиться с этой задачей.

Применение этой интеллектуальной программы на практике привело к переустройству средневекового общества согласно принципам, которые вплоть до xvııı века оставались, в общем, определяющими. Именно отказ от этой программы, которую в период с xvı по xvııı века по-разному формулировали и мало-помалу отвергали, стал причиной кризиса неверия в существование какой-либо достижимой целостности знания о неизменном Бытии, кризиса, нашедшего яркое выражение во многих трудах xıx столетия.

Таковы основные предпосылки данной работы. Не столь сильное, но, тем не менее, значительное влияние на постановку целей и задач исследования, результатом которого стало написание этой книги, оказало сделанное мною неожиданное открытие относительно Шартрской школы (по крайней мере, мне казалось, что я его сделал). Как и все, я считал, что Шартская школа и в самом деле сыграла очень важную роль в становлении гуманизма xıı века, и с удивлением обнаружил, что не располагаю достаточным количеством фактов, которыми можно бы было проиллюстрировать это положение.

Предположив, что причиной тому – моя собственная невнимательность, я попытался восполнить этот постыдный пробел в своих знаниях. К моему удивлению, более детальное изучение доказательств привело меня к выводу, что здание Шартра возведено на песке. В 1965 (мне кажется) году в присутствии профессоров Нолиса (Knowles) и Джейкоба (Jacob) я прочитал доклад, в котором рассказал о причинах своей неудовлетворённости. Я храню яркие воспоминания о недоверии, с которым этот доклад был принят. Я опубликовал его во втором из упомянутых выше томов, и снова он был встречен с заметным скептицизмом. Я вновь поместил его в этой книге и ответил на аргументы, выдвинутые против предложенной мной интерпретации фактов.

Хотя это «открытие» (судить о котором я предоставляю читателю) играет в понимании гуманизма великих школ xıı и xııı веков лишь скромную роль, я привожу его здесь в качестве полезного введения к осмыслению сути, методов и объективных обстоятельств, сделавших возможными как инновации xıı века в области образования, так и их широкое практическое применение.

Мне казалось, что я изложил практически всё, что имело смысл сказать по этому поводу, когда у меня появилось два новых источника вдохновения. С 1969 по 1981 годы я имел счастье ежедневно соприкасаться с результатами замечательной попытки вернуть на библиотечные полки выброшенные столетием ранее плоды средневековой учёности, попытки, предпринятой в начале xvıı века Сент-Джон колледжем Оксфорда. Главным вдохновителем этого предприятия был Уильям Лод, член совета колледжа, а позднее – его ректор, в конце концов ставший архиепископом Кентерберийским; результаты этих усилий, заключенные в многочисленных томах, вышедших из типографий континента за ушедшее столетие, все еще в большей и меньшей степени нетронутыми стоят на сооружённых специально для них полках. Взявшись за это дело, Лод и его друзья-единомышленники ставили перед собой задачу масштаба куда большего, чем университетский: они желали, чтобы Оксфордский университет и, в конечном счёте, англиканская церковь возобновили связи со старинной традицией европейской учёности; и пополнение библиотеки колледжа главными плодами средневековой схоластической мысли было первым шагом на пути к цели, которая (в то время) оказалась позабытой почти сразу же после казни Лода. В данном случае достаточно сказать, что предоставленная мне возможность познакомиться с огромным большинством учёных трудов Средневековья, в период с 1595 по 1640 годы добавленных Лодом и его друзьями к библиотеке колледжа, стало могучим и неожиданным стимулом для моих неумелых попыток понять общие тенденции схоластических штудий xıı и xııı веков.

Именно в этот момент я получил дополнительный стимул: приглашение университета Глазго прочитать в 1971-2 академическом году Гиффордские лекции. Это побудило меня к написанию черновика исследования, первым томом которого является данная книга, и мне следует выразить благодарность избравшим меня членам университета Глазго и попросить у них прощения за то, что публикация этих лекций так долго откладывалась. Главной причиной промедления, помимо необходимости выполнить другую работу, был объем и сложность замысла, и вряд ли мне удалось бы выдержать сражение с весьма разнообразными задачами, если бы изо дня в день библиотека Лода не была бы доступна моим глазам и мыслям.

Я останавливаюсь на этих подробностях отчасти для того, чтобы объяснить, с какими проблемами я столкнулся (и весьма сомнительно, чтобы полностью их разрешил), систематизируя результаты изысканий, предпринятых в течение столь длительного периода времени и посвященных вопросам, что сами по себе касаются столь разных мест и времен, и отчасти – чтобы обратить внимание на сущность связывающих их воедино уз, которая, – я надеюсь, – станет яснее по мере того, как будет раскрываться предмет исследования.

Необходимо сделать еще несколько дополнительных замечаний. Во-первых, любой читатель может здраво заметить, что я слишком часто обращаюсь за примерами к Англии. Главная причина, без сомнения, состоит в том, что английские источники известны мне лучше всего. Однако есть несколько сюжетов, по большей части касающихся юриспруденции и управления, но, в некотором роде, и интеллектуальной жизни, для которых поясняющий материал сохранился в Англии лучше, чем где бы то ни было; есть и другие сюжеты, которые английские источники (благодаря некоторой «отстраненности» Англии от дел Континента) освещают лучше, чем любые иные.

Что до существенных недостатков данного труда и до очевидных пробелов в моих знаниях, – то тут я могу сказать только, что они были бы ещё заметнее, если бы множество людей в разное время не пришло мне на помощь. В начале работы Ричард Хант и Берилл Смолли ознакомились с некоторыми фрагментами исследования, а Дональд Мэттью, Сюзан Холл, Мартин Бретт, Майкл Кленчи и моя жена помогли мне преодолеть множество затруднений. Совсем недавно Джон Деви и Джинни Страуд-Льюис из издательского дома «Блэквелл Паблишерс» и Энтони Грэхем из Брайтона помогли привести в порядок оглавление (благодаря им обретшее свой нынешний вид). Помощи и одобрению этих людей, и всех, кто (я надеюсь) простит мне мою забывчивость, я обязан очень и очень многим.

Я также в долгу перед профессором Робертом Л. Бенсоном и профессором Жилем Констеблем, которые позволили включить в эту книгу значительно переработанную версию моего доклада, подготовленного к произошедшей в ноябре 1977 года конференции посвященной памяти Ч. Г. Хаскинса. Этот доклад был вместе с другими материалами конференции опубликован в сборнике Возрождение и обновление xıı века.

Первый том посвящён памяти приемника учителей, о которых говорится в этой книге. Именно он, Р. Ф. А. Банн из Королевской Классической Школы Ньюкасла-на-Тайне, первым привлёк меня к изучению прошлого и научил любить его. Как и множество появляющихся на этих страницах студентов, я много раз пытался обратиться к другим предметам, уйти далеко вперед или назад, – только для того, чтобы вернуться к прошлому. Так что это посвящение – дань благодарности источнику вдохновения, которое, как оказалось, неодолимо.

И наконец, когда данный труд примет окончательный вид, я посвящу третий его том тому президенту Сент-Джон колледжа, воодушевляющую мечту которого о новом сочетании средневековой учености со знанием его собственной эпохи я уже упомянул выше. На тот случай, если до последнего тома дело так и не дойдет, пусть имя его, по крайней мере, завершит это предисловие: laudemus Guillelmum Laud.

❧❧❧

Введение

Теология, право и свободные искусства – вот три кита, на спинах которых покоился общественный строй и вся европейская цивилизация в xıı и xııı веках, то есть в то время, когда Европа переживала период самого быстрого до xıx века роста народонаселения и благосостояния, период всеобщего энтузиазма. Эти три кита были обязаны своим единством и мощью своего влияния на мир появлению и развитию университетов, начавших играть важнейшую роль в жизни всей Европы. Учители и ученики приезжали в них отовсюду и, возвращаясь домой, а иногда и перебираясь в гораздо более далекие области, приносили туда полученные ими знания, которые, как предполагалось, должны были прокормить их и послужить как решению ставившихся жизнью и смертью практических вопросов, так и достижению их собственного благополучия.

Общая задача данной работы – исследовать среду, в которой велись в xıı и xııı веках схоластические штудии (как в масштабах всей Европы, так и «на местах»), цели и методы этих штудий, и их влияние на жизнь и поведение европейцев. Как известно, в период с xıv века и вплоть до наших дней предпринятые средневековыми университетами усилия стали постепенно вызывать лишь презрение. Но не следует забывать и о том, что, несмотря на пренебрежение со стороны интеллектуалов, университетская учёность продолжала вплоть до xx века в значительной мере определять мысли и поведение большинства европейцев по обе стороны великой границы, разделившей католиков и протестантов; и лишь впоследствии стойкий аромат схоластики, хранимый большинством населения Западной Европы, начал окончательно выдыхаться. Однако в противовес этому, казалось бы, полному исчезновению бросается в глаза набирающее силу возрождение. Первоначальным его толчком послужило возникшее в xıx веке и постепенно усиливавшееся восхищение средневековой цивилизацией во всех её проявлениях, но повторное открытие результатов проделанной в университетах работы произошло благодаря энциклике папы Льва XIII Aeterni Patris (1879), вдохновившей научную работу такой интенсивности, которая не знала себе равных в истории медиевистики.

Но мы забежали вперед: именно в период с 1100 по 1160 год были заложены основы схоластической мысли, и именно на нём мы сконцентрируем внимание в этом и следующем томах исследования, чтобы представить себе в общих чертах картину природы и христианского общества, созданную в значительной мере благодаря усилиям соборных школ. Разумеется, основная масса схоластических трудов принадлежит к двум векам, последовавшим за 1160 годом, когда схоластическая мысль оказывала самое непосредственное воздействие на формирование мировоззрения, институтов и личных судеб большинства европейцев и всего европейского общества в целом. И во многих отношениях именно сделанные до 1160 года открытия проливают свет на всю сцену. Впоследствии, в течение почти двух столетий, первоначальная программа расширялась и видоизменялась, а затем, по большому счёту, либо сосредоточилась на скрупулезном рассмотрении деталей, либо предалась нагромождению друг на друга накопленных знаний. Когда это произошло, изначальная программа распалась на составные части; в некоторых аспектах она оказалась более детально и глубоко разработанной, но в целом постепенно теряла способность оказывать непосредственное воздействие на жизнь. Эта «потеря», сделавшая, в конце концов, достижения схоластики объектом почти обязательных насмешек самых красноречивых писателей xvıı-xıx веков, отчасти явилась результатом присущих схоластическому методу недостатков (проявлявшихся особенно ярко там, где речь заходила о естественных науках и об истории), а отчасти – появления новых общественных и политических сил и новых форм восприятия мира, вступивших в конфликт со свойственной средневековым школам системой взглядов. Но не следует забывать, что влияние этой системы продолжало ощущаться во всех слоях общества, а пренебрежение выражалось по большей части интеллектуальной элитой и знатью (пока та не стала совершенно невежественной).

Людей, положивших начало тому периоду интеллектуальных и практических новшеств и систематизации, которым мы будем заниматься в этом и следующем томах, можно найти, с одной стороны, в соборных школах Северной Франции, в первую очередь – в Париже, где целый ряд интеллектуалов изменил всемирную карту учености, а с другой – при папской Курии и в школах Болоньи, где вереница новаторов разработала законодательство, в значительной степени регулировавшее индивидуальные жизни и всю «систему» христианского мира Запада.

Система взглядов, которую первыми выработали школьные наставники, и, в первую очередь, магистры Парижа и Болоньи, распространилась по территории всей Европы, придавая единообразие жизни и идеалам. Тем не менее, проблем она создала больше, чем разрешила, а кажущееся единство и всеобщность скрывали за собой множество недостатков и противоречий. Но ведь соборные школы лишились бы стимула к развитию, если бы недостатки и противоречия не продолжали побуждать учителей и учеников действию. Но не будь надежды на то, что недостатки могут быть исправлены, а противоречия преодолены, они погубили бы весь схоластический «проект». А основанием для этой надежды являлось то, что вся система с ее предпосылками, источниками, методами и целями представляла собой единый взгляд на Творение, на Грехопадение человечества и Искупление, и на таинства, посредством которых в искуплении участвовал каждый.

У этого единства было немало причин, но здесь достаточно упомянуть лишь некоторые из них. Во-первых, все создатели системы трудились в рамках одних и тех же институтов, знали и использовали для толкования текстов (которых становилось все больше) одни и те же методы, и одинаково представляли себе, каковы удовлетворительные ответы на наиболее важные вопросы. Всем им была знакома общепринятая практика преподавания, предполагавшая лекции, дебаты и учебные упражнения, и все они (во всяком случае там, где речь шла об их профессиональной деятельности) верили, что христианскую доктрину можно изложить систематически и достоверно, и что такое изложение по праву могло стать основанием требовать от всех жителей Западной Европы (кроме членов единственной на ее территории группы инакомыслящих: евреев, которых номинально терпели, но все чаще притесняли) приятия и послушания.

Хотя создатели системы схоластической мысли часто спорили по поводу выводов, к которым приходили, они гордились тем, что были наставниками-магистрами. Как все учителя, они были очень преданны известным им учебникам и тем методам мышления, с которыми были знакомы, и отстаивали эти методы и выводы, передавая их из поколения в поколение и сопротивляясь введению в обиход тех текстов и методов, что не укладывались в задаваемые системой рамки.

Тем не менее, это сопротивление ненамного отсрочило введение в школьные программы вновь открытых (по большей части в xıı веке) ученых трудов эпохи античности; и, разумеется, однажды признанные, эти труды не могли не стать предметом анализа и споров, с помощью которых на основании других, известных с более давних времен, авторитетных текстов была успешно выработана единая христианская доктрина. В этом заключается опасность, с которой мы в свое время столкнемся. Пока же достаточно подчеркнуть, что все это время немаловажным было то, какого общественного положения добились если не положившие начало этому великому движению магистры, то, по крайней мере, их наследники, сохранившие и развившие методы, благодаря которым в начале xıı века к соборным школам впервые пришел успех.

Этими преимуществами по-настоящему воспользовались лишь впоследствии. Но с точки зрения схоластов, именно новаторы xıı века впервые систематизировали все по большей части несогласованные сведения, унаследованные ими от античности. Главной их целью было создание законченной и упорядоченной системы представлений, до совершенства отточенной критикой и являющей собой плод согласия сведущих в данных материях арбитров. Корректным методом достижения подобного согласия был переход от комментария к постановке вопросов, а от постановки вопросов – к систематизации. На практике целью всех этих процедур было упрочение ортодоксальных христианских взглядов на мир, превращение их в общепонятную доктрину, которую можно было защищать от нападок еретиков изнутри, в границах христианского мира, и неверующих (или язычников) извне.

На деле их целью было вернуть падшему человечеству ту полноту знания, которой оно обладало или могло обладать в момент Сотворения, – настолько совершенной, насколько это возможно. Всеми разделялась уверенность, что это знание, практически полностью утраченное за столетия, прошедшие со времен Грехопадения и до Всемирного Потопа, впоследствии постепенно возрождалось благодаря боговдохновенным пророкам избранного народа и усилиям ряда древних мудрецов греко-римского мира. Достижения этих великих древних восстановителей утраченного с грехопадением знания вновь были искажены и частично утеряны под натиском волн варварских нашествий, захлестнувших христианский мир в v веке и вплоть до xı века периодически угрожавших его существованию. Но, несмотря на то, что эти бедствия ставили под угрозу традицию учёности, великие сочинения античных ученых сохранились, и задачей ряда новых интеллектуалов, работавших с 1050 года в условиях намного более благоприятных, чем их непосредственные предшественники, было вновь предпринять древний труд восстановления знания, утерянного при Грехопадении.

Чтобы сделать это, необходимо было собрать все сохранившиеся памятники античной учености, разъяснить в них те места, что были непонятны, исправить ошибки, причиной которых были либо порча документов, либо то, что их создатели не были до конца поняты, и, наконец, привести в порядок результаты, сделав их доступными на всей территории западного христианского мира. Совершенное знание, которым обладали прародители до Грехопадения, было утрачено непоправимо, и в известном смысле желать знать все, – теперь, когда интуитивное знание прародителей человечества исчезло, – значило впадать в грех любопытства. Но желание знать в той степени, что необходима для достижения истинного понимания Бога, природы и человеческого поведения, и что поспособствует спасению человечества, было вполне законным. Для достижения этого состояния было необходимо освободить памятники античной учености от искажений и двусмысленностей, тщательно проработать их там, где это необходимо, дабы они служили пониманию божественного предназначения человечества, и применить разъясненные таким образом истины на практике, выведя из них соответствующие правила поведения.

Проект, которому, таким образом, было положено начало, предвосхищал не столь отдаленное будущее, когда со всей возможной для падшего человечества полнотой была выполнена двухчленная программа всемирного возвращения к состоянию, дарованному прародителям рода человеческого. Не все, что можно познать, будет познано, но, по крайней мере, все достаточно послушные христиане, не становящиеся зачинщиками споров, получат доступ к знаниям, которых достаточно, чтобы упорядочить этот мир и снискать блаженство в мире грядущем. Учёность все еще будет нуждаться в том, чтобы ее увенчали вера, надежда и милосердие, но все, в чем она способствует процветанию человечества, станет в общих чертах доступно каждому и распространится по всему миру посредством сочетания проповеди с преподаванием, освобождения от захватчиков земель, некогда бывших частью христианского мира, и предельного расширения сферы влияния вновь обретенного знания.

Вот к чему, как казалось, стремился в конце xıı века западный христианский мир. Хотя интеллектуалы вели подчас яростные споры, их разногласия были незначительны в сравнении с единством методов и целей спорщиков. Эти методы и эти цели привели к сложению системы теоретического и практического знания, которое могло удовлетворить любопытство при этой жизни и поспособствовать обретению спасения в жизни будущей.

Нас эта программа будет интересовать скорее с академической, чем с дисциплинарной точки зрения. И мы в целом соглашаемся с тем, что не слишком обширным было порождавшее новые открытия поле, с которого собирали урожай гиганты прошлого, но зато огромным – то, на котором пожинались усовершенствования, систематизация и (что важнее всего) практические приложения теоретического знания. Более всего человечество нуждалось в разъяснении и использовании на практике того знания, которое уже было восстановлено благодаря усилиям пророков и мудрецов древности, и немаловажным условием было добиться этого без промедления. Большая часть истории мира (и возможностей вновь отыскать утраченное при Грехопадении знание) принадлежала прошлому. Конец света должен был по всей вероятности наступить в течение нескольких десятилетий, в лучшем случае – столетий, и, скорее всего, до окончания нового тысячелетия. Во всяком случае, конец этот наступит тогда, когда будет собрано совершенное, но неизвестное число спасенных душ; и целью соборных школ, как и всей Церкви в целом, было подготовить мир к Судному дню и поторопить его приход.

Время, таким образом, «стягивалось», и на первый взгляд может показаться, что сосредоточение на собирании осколков трудов учёных древности привносит в цели и достижения интеллектуалов xıı и xııı веков оттенок мрачности и ограниченности. Но на практике последствия были прямо противоположными: в начале xıı века люди повсеместно с облегчением приветствовали избавление от угнетавших их в предшествовавшие столетия угроз и ограничений, и это чувство освобождения сохранялось на протяжении почти двухсот лет. В это время интеллектуалы подчеркивали свое родство, с одной стороны, со своими далекими предшественниками, подготовившими почву для величайшего Божественного откровения – явления Иисуса Христа, создателями книг Нового Завета и Отцами Церкви, а, с другой, с великими учеными Античности, исследовавшими человеческое поведение и явления природы; результаты их трудов теперь можно было сочетать с единственной системой абсолютно истинного знания. Интеллектуалы xıı и xııı веков с радостью считали себя наследниками богатств прошлого.

То было замечательное время для людей с университетским образованием: и их услуги были весьма востребованы. Разумеется, их положение было связано с определенными рисками – об этом свидетельствуют великие causes célèbres эпохи, когда знаменитейшие магистры обвинялись в распространении еретических взглядов. Такие суды происходили, когда пользовавшийся незаурядным влиянием преподаватель возбуждал враждебность некоторых своих собратьев по профессии, объединявшихся с признанными авторитетами, не имевшими непосредственного отношения к соборным школам, дабы добиться осуждения воззрений, не снискавших их одобрения. В подобных случаях ученых могли заставить замолчать. Но если вынести эту нечасто реализовывавшуюся возможность за скобки, xıı век был временем беспрецедентной интеллектуальной свободы. В целом магистры соборных школ были арбитрами в делах веры и пользовались покровительством пап, которые с великой неохотой осуждали взгляды выдающихся учёных.

Помимо формулировки теоретических взглядов и определения того, какой поведение этим взглядам соответствует, а также проведения в жизнь во время судебных процессов того образа действий, который соответствовал разъясняемым в соборных школах теоретическим взглядам, ученые имели дополнительную задачу: передавать последующим поколениям (посредством проповедей, руководств для преподавателей и исповедников, а также вызывавших всеобщий интерес справочников) фрагменты системы знаний, оказывавшие влияние на вероучение и религиозную практику.

Все без исключения науки внесли свой вклад в общее дело. Знания, необходимые для упорядочения жизни на низшем уровне, поставляли свободные искусства тривия (грамматика, риторика, логика) при поддержке квадривия (в особенности арифметики, необходимой для ведения приходо-расходных книг и элементарной астрономии, которой мир был обязан церковным календарем). На более высоком уровне к середине xııı века были полностью сформулированы положения систематического богословия и юриспруденции, важных для управления как Церковью, так и государством. К тому же непрерывный поток руководств по написанию писем и составлению проповедей, учебников хороших манер, наставлений для причащающихся и кающихся, священников, исповедников, церковных и светских правителей являл собой практическое приложение выводов богословов. Соборные школы xıı и xııı веков смогли создать целостную систему знаний, применимую во всех этих сферах, достаточную во всех случаях жизни, и привнесли результаты своих исследований в жизнь простых прихожан.

Практически все науки при прочих равных подчинялись богословию, но для того, чтобы сделать карьеру и нажить состояние, всегда следовало изучать юриспруденцию и медицину, а лучший сферой приложения сил для человека талантливого были свободные искусства: грамматика и риторика, которые порождали развлекательную литературу и одновременно закладывали основы наук более возвышенных – богословия и юриспруденции.

Причиной того, что большинство школяров штудировало свободные искусства, отчасти являлась существовавшая «на местах» потребность в образованных людях, нужда в которых ощущалась в приходах и в местных органах управления. Подавляющее большинство тех, кто достигал высочайших постов благодаря своим заслугам, а не происхождению, изучало римское и каноническое право или богословие, а эти предметы отличала внушающая благоговейный ужас сложность. Не зная контекста обсуждаемого в университетских стенах вопроса зачастую невозможно понять, касается ли данная дискуссия труда по физике, метафизике или богословию, и проходит ли она в аудитории, где читал лекции магистр искусств или богословия. Это происходило не потому, что, как иногда думают, наука в Средние века была служанкой богословия. Пожалуй, дело было в том, что, напротив, именно наука совершала на богословие все более и более дерзкие набеги. Следовательно, выдающиеся учёные и выдающие богословы зачастую были одними и теми же людьми, и основой союза (или смешения) науки и богословия стало близкое знакомство теологов с «мирским» знанием во всех его проявлениях.

Насколько это возможно, следует отложить рассмотрение вопроса о том, как сложилась подобная ситуация, с тем, чтобы заняться им на страницах следующих томов. Здесь же будет достаточно сказать, что основанием системы знаний, которую интеллектуалы создали с помощью такого метода исследования, как экзегеза, была общепринятая практика: постановка вопросов о значении суждений авторитетных текстов. А поскольку эти тексты касались всех без исключения областей человеческого знания, оказалось, что такой метод исследования хорошо служил достижению конечной цели университетов (а именно, систематизации всего знания).

Более того, поскольку применявшиеся для истолкования положений христианского вероучения исследовательские методы с тем же успехом могли использоваться при разборе любых других вопросов, то любой овладевший этими приемами человек мог, в общем, безболезненно обращаться то к одному предмету исследования, то к другому. Во многих отношениях это было вопросом овладения важными античными источниками. Не самое простое дело, но и не сложнее, чем для современного историка переход от экономической к политической или от церковной к социальной истории. Как бы не различались углы зрения, под которыми рассматривают материал эти различные отрасли науки, в них применяются одни и те же вспомогательные дисциплины, критерии вероятности и формы изложения материала. То же происходило со всеми отраслями схоластической мысли: как бы различен не был материал исследования, методы исследования оставались теми же, и существовала перспектива окончательной систематизации, которая должна была охватить все области знания.

Более того, поскольку совокупное количество базовых текстов по всем дисциплинам и в самом деле было крайне незначительным (по стандартам любой области научных исследований наших дней), то не казалось невозможным охватить взглядом все известное. Очень может быть, что в момент наибольшего распространения учености все основные тексты по всем областям знания, допускавшим тщательное и систематическое исследование, поместились бы в трехстах-четырехстах томах среднего объема. Разумеется, тщательное исследование даже этого, пусть и невеликого, объема требовало огромных усилий, и к xıv веку авторитетные тексты в каждой области исследования породили сопутствующую литературу, во много раз превосходящую исходные тексты объёмом и содержащую множество противоречивых выводов. Впоследствии мы упомянем некоторые из таких конфликтов и попытаемся установить, почему по всей видимости неразрешимые противоречия, которых поначалу было совсем немного, постепенно всплывали при обсуждении любого вопроса, и в самом деле не оставляя никакой надежды на примирение. Тем не менее, теория познания, согласно которой целью познания является усердное восстановление того, чем разум человека некогда обладал, не прилагая никаких усилий, являлась питательной средой для веры, будто дотошное исследование «отвоеванных» таким образом интеллектуальных пространств в конце концов приведет к возвращению человеческого знания в состояние столь близкое к изначальному состоянию невинности, сколь это было возможно для падшего человечества. Такова была цель всех интеллектуальных усилий.

С начала xıv века надежда на достижение в ближайшем будущем совершенного единства постепенно умирала. К этому времени объем литературы по основным спорным вопросам многократно превысил объем текстов, составлявших фундамент всего здания схоластического знания. Эта литература представляла собой плод совместных трудов сотен наставников и тысяч учеников, работавших в университетах в предшествующие два столетия, и их комментарии сами становились предметом зачастую весьма недоброжелательного исследования. Итак, достижение конечной цели согласования авторитетов по мере продвижения вперед отодвигалось все дальше. Без сомнения, то был повод для значительного беспокойства, но, как оказалось, способа прекратить работу схоластов или существенным образом изменить ее методы, предмет или цель попросту не было.

Университеты, изначально являвшиеся корпорациями посвятивших себя решению этой задачи преподавателей и студентов, сделали внушительный вклад в систематизацию мысли, обеспечив сохранение и непрерывную передачу исследовательских методов, а также неизменность условий существования для бесконечной череды наставников и учеников и условий обсуждения – для поднимаемых ими вопросов. Но когда движение к согласованному единству универсального знания обернулось бесконечными ожесточёнными спорами, избежать которых, казалось, было совершенно невозможно, – университеты в полной мере проявили не только сильные, но и слабые стороны всех устойчивых сообществ.

В последующих главах я постепенно (насколько это в моих силах) рассмотрю, как и почему это случилось. Но следует уже сейчас назвать одну важную причину глубокого и, по-видимому, непреодолимого раскола, возникшего во всех областях знания.

Схоластический метод анализа слов и значений, общих идей и отдельных случаев, а также различных типов аргументов хорошо подходил для изучения древних текстов, касавшихся множества разнообразных предметов. Овладев первыми из свободных искусств, грамматикой и логикой, можно было (по той простой причине, что во всех областях знания в первую очередь требовалось дотошное изучение авторитетных текстов) применять их правила и приемы к решению вопросов богословия или канонического права. Следовательно, первым требованием в любом случае становилось знание значений слов, а также грамматических и логических конструкций, а за ним следовало согласование основных положений авторитетных текстов с массой иллюстрирующих их подробностей. Таким образом, все области науки предполагали в общем единообразный переход от текстов к частным вопросам, а от них – к общей системе знаний. Поэтому любой, кто обращался от занятий логикой и грамматикой к богословию, мог с тем же успехом приступить к изучению юриспруденции. Все эти науки по сути своей занимались изучением текстов, при истолковании которых возникали сходные проблемы. Поэтому вовсе не глупо было ожидать, что всеобъемлющая система знаний возникнет на основании этих взаимосвязанных областей исследования.

Более того, служившие основанием схоластической системы представления о природе познания (то есть идея, что всякое знание является реконструкцией того, что было легкодоступно человечеству во времена, предшествовавшие грехопадению), вдохновляла надежду на неуклонной рост древа вероучения, плоды которого в эти последние времена оставалось лишь собрать и рассортировать. Если в подобных терминах можно было говорить о назначении университетов вообще, то с тем же успехом их можно было применить к естественным наукам, а также к богословию, юриспруденции, логике и грамматике в частности. Все они являли собой пример медленного восстановления интуитивного знания, которым род человеческий был одарён в момент Творения и которое, несмотря на губительное дыхание греха, он постепенно возвращал себе, восстанавливая и объединяя в единое целое знания, утраченные Адамом и Евой.

Поэтому не было ничего более естественного, чем применение к древним трактатам по естественным наукам методов тщательного изучения и анализа, которые с таким успехом применялись во всех традиционных отраслях схоластического знания. Потребовалось немало времени, чтобы понять, что даже если теория постепенной реконструкции утраченного знания соответствовала действительности и применительно к традиционным предметам интереса схоластов, из этого никоим образом не следовало, что научное знание, которое было бы доступно человечеству, не случись грехопадения, может быть вновь обретено благодаря методам текстуального анализа и уточнения посредством логики.

В конце концов, это превратилось в самый значительный камень преткновения в сфере схоластического знания, и в следующих частях нашего исследования мы рассмотрим последствия этого затруднения. Сейчас же следует отметить, что самым важным достоинством системы средневекового схоластического знания было то, что она определила и систематизировала области богословия и юриспруденции, которые были чрезвычайно важны для построения достаточно упорядоченного и по сути своей исполненного надежд общества; обратившиеся именно к этим областям познания средневековые интеллектуалы с необычайным успехом создавали гениальнейшие труды, трактовавшие вопросы христианского вероучения, набожности, символики и миропорядка. И роль университетов здесь трудно переоценить, поскольку они систематизировали теоретические воззрения, ставшие основой образа жизни и питательной средой для множества исполненных благочестия, набожного пыла и фантазии трудов, не перестающих властно притягивать внимание читателей, сколь бы неубедительными они не казались нам сейчас.

С полувекового периода, который, как мы позже убедимся, начался почти точно в 1270 году, а закончился в 1320, надежда на достижение согласия слова и дела, школ и церковных властей, мирян и клириков начала угасать, как и надежда на достижение совершенной полноты знания обо всём, чём только может захотеть узнать человек.

Период распада по необходимости оказался очень длительным хотя бы потому, что противоречия изначально играли важнейшую роль в предпринятом схоластами разыскании истины, и без некоторого количества ожидающих снятия противоречий вся схоластическая система погибла бы. Поэтому в период самого пышного своего расцвета схоластическая мысль представляла собой трехуровневую систему, состоявшую из вопросов решенных, ожидающих решения и тех, у которых, как полагали, решения нет, – своеобразные схоластические небеса, чистилище и преисподняя. То, что insolubilia существуют, знали всегда, считая их, правда, весьма немногочисленными, связанными с предельными случаями и скорее забавными, чем опасными. Но постепенно нерешаемых проблем становилось все больше, и мало-помалу пламя абстрактной адской бездны принялось разгораться, чтобы, в конце концов, практически поглотить карту схоластического знания. В тот миг, когда это произошло, схоластика перестала быть господствующим методом интеллектуального вопрошания, предлагающим не только систему непреложной истины, но также и программу, следуя которой христианский мир мог обрести покой и надежду на спасение.

Именно в xıv столетии была достигнута та стадия развития схоластической мысли, на которой увеличение числа нерешаемых проблем сопровождалось увлечением утомительным многословием там, где речь шла о познаваемом, и схоластика начала задыхаться под все возрастающим грузом постижимого и непостижимого. Когда это произошло, схоластический метод отыскания истины посредством терпеливого анализа, а также сбора и обработки сведений, отступил под натиском иных (и весьма разнообразных) методов исследования: дескриптивных, интуитивных, визионерских или систематически экспериментальных. Тем не менее, даже в этот период упадка схоластики правила поведения, представлявшие собой практическую реализацию результатов схоластической мысли, продолжали оказывать воздействие на общественную жизнь Европы вплоть до xx века. Несмотря на религиозный раскол западного христианского мира все продолжали соглашаться с тем, что основой поведения должны быть богословские догматы, – это казалось необходимой предпосылкой мира и благоденствия. До тех пор, пока сохранялось такое положение дел, плоды схоластической мысли продолжали влиять на события в Европе.

Лишь в результате всеобъемлющей секуляризации xx века нормы, на которые ориентировались жители Западной Европы xıı и xııı веков, перестали быть источником правил поведения для их потомков. Но, с другой стороны, как схоластическая мысль выступила на авансцену в период полного угроз хаоса x и xı веков, так и тщательное исследование схоластики дало пример порядка во времена всё усиливающегося и постепенно захватывающего весь мир хаоса – в конце xıx и в xx веке. К чему это приведет – покажет только время.

❧❧❧

Предисловие

Введение

Примечания: